К чему приводит политическая паранойя

В ходе недавнего официального визита в Астану Александр Лукашенко передал коллеге Нурсултану Назарбаеву копии 63 архивных дел НКВД БССР. Они заведены в 1937 году на «жен врагов народа»: по политическим мотивам их семьи велено было вырезать под самый корень. Сегодня можно констатировать, что этот страшный приказ был выполнен на сто процентов.

Итак, мы продолжаем разговор о большом терроре — эпохе массовых политических репрессий 1930 — 40–х годов. Число угодивших в жернова сталинского Молоха измерялось миллионами человек. И пощады не было никому: ни мужчинам, ни женщинам, ни детям.

Страшным подтверждением тому стал Акмолинский лагерь жен изменников родины (АЛЖИР), куда ссылали жен расстрелянных «врагов народа». По некоторым данным, там побывали около 18.000 женщин. Многие из них были беременны, с грудными детьми на руках... Их первыми яслями стал саманный барак, они умирали от болезней и истощения, не дожив до 3 лет. Их матери на пределе сил и воли боролись с морозами, жарой и голодом в казахской степи — чтобы дать шанс на жизнь своим ни в чем не повинным крохам.

О судьбе расстрелянного писателя–«молодняковца» Платона Головача и его жены Нины Вечер–Головач мы рассказали в прошлый раз. Сегодня новый рассказ. Он о Марии Ивановне Дьяковой, жене наркома просвещения БССР.

С 1938 по 1950-е годы в АЛЖИРе умерли около 600 узниц. Сколько погибло детей, точно не знает никто...

ВРЕДИТЕЛЬ НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА

Благодаря принципиальной позиции Комитета государственной безопасности мы имеем возможность вчитаться в это архивное дело, от которого веет стальным холодом спецприказа № 00486 наркома Ежова и его зама Берия. Просмотрев последнюю страницу папки, я с ужасом осознал: семью в буквальном смысле слова стерли с лица земли. Не осталось никого и ничего — только желтые страницы, рассказывающие историю еще об одном «изменнике родины». И его семье, ставшей «врагом» для целой страны.

...Вроде бы наркома просвещения БССР Анания Ивановича Дьякова было трудно подвести «под статью». Уж больно пролетарская и показательная вырисовывалась биография. Сын трудового народа, революцией мобилизованный и призванный, он участвовал в Первой мировой, где за отвагу получил чин офицера. В Красной Армии служил командиром роты. Потом был назначен заместителем председателя Мстиславского райисполкома. С 1924–го — зампред, а вскоре и председатель Могилевского окружного исполкома. Те же должности ему доверили и в Витебске.

Институт красной профессуры в Москве, в который Дьякова направили учиться в 1930—1934–м, означал попадание в элиту и был трамплином на самый верх. Так и случилось: с 1934–го по осень 1935–го Ананий Дьяков работает ректором БГУ, чуть позже — заведующим отделом ЦК компартии БССР. И наконец в июле 1936–го становится наркомом просвещения БССР. Говоря сегодняшним языком, министром образования.

Какая яркая иллюстрация к партийному слогану: «Кто был никем, тот станет всем!»

Но наркома арестовали 11 мая 1937–го с формулировкой «член национально–фашистской организации и вредитель в области народного хозяйства». Осужден военным судом 28 октября 1937 года, расстрелян 29 октября 1938–го. Реабилитируют Анания Дьякова в апреле 1957–го.

Архивное дело Марии Дьяковой

Жалоба жены наркома военному прокурору

НАРКОМ В КРУГЕ ПЕРВОМ

...Здесь сделаем небольшую остановку: уж слишком необычная находка всплыла в нашей архивной папке дела Дьяковой. Обычно в делах «членов семей изменников родины» ничего не говорится о мужьях и не сообщается их судьба (хотя все они к моменту ареста жен уже были расстреляны). Есть лишь обзорные справки 1956—1957 гг., в которых кратко рассказывается об уголовном деле расстрелянного. В папке дела № 22405 по необъяснимым причинам я обнаружил выписку из протокола обвиняемого Анания Ивановича Дьякова от 8 июня 1937 года.

Современному читателю трудно понять логику и безумство политического следствия 1937 года. Но так было... Следователь заставляет бывшего наркома просвещения «признаваться» в невероятных и чудовищных преступлениях на всех участках работы, которые прошел Дьяков. И называть как можно больше фамилий людей, за которыми уже на следующий день придут с обыском, чтобы создать «очередную контрреволюционную группу».

За каждым «ответом» Анания Ивановича легко угадываются побои, избиения, пытки, которые и заставили его быть «искренним» перед следователем. Цитирую эту выписку:

«ВОПРОС: Вы обвиняетесь в принадлежности к контрреволюционной организации. Вы признаете себя виновным в этом?

ОТВЕТ: Да. Я являюсь активным участником антисоветской белорусской националистической организации. Я был завербован в 1925 г. во время моей работы в г. Могилеве в качестве заместителя председателя Окрисполкома бывшим Наркомом просвещения Белоруссии — БАЛИЦКИМ и ШЕСТАКОВЫМ П.И. — бывшим заведующим Окружного отдела Народного образования в г. Могилеве. С тех пор на протяжении всех последующих лет я, находясь в рядах Коммунистической партии, был двурушником–врагом и вел активную борьбу против партии и советского правительства.

ВОПРОС: Как, при каких обстоятельствах вы были вовлечены в контрреволюционную белорусскую национал–фашистскую организацию?

ОТВЕТ: На совещании БАЛИЦКИЙ информировал присутствующих о том, что на территории БССР существует широко разветвленная организация, ведущая борьбу с Коммунистической партией и советским правительством, которой удалось захватить в свои руки большинство руководящих постов в партийном и советском аппарате и что конечной целью организации является отторжение Белоруссии от СССР и создание белорусского буржуазного государства под протекторатом Польши.

ВОПРОС: В чем заключалась ваша практическая антисоветская работа?

ОТВЕТ: По линии сельского хозяйства нами для реставрации капиталистических отношений, укрепления позиций кулачества как опоры в нашей работе была широко развернута работа по хуторизации деревни. Нами была проведена хуторизация значительного большинства деревень бывшего Могилевского округа. Этой работой руководил ХАЦКЕВИЧ, ДУБИНА, СТАНКЕВИЧ и я.

...ГОЛОДЕД являлся собирателем и организатором всех контрреволюционных сил в Белоруссии. Ближайшими его пособниками были: ЧЕРВЯКОВ, ИГНАТОВСКИЙ, ПРИЩЕПОВ, БАЛИЦКИЙ, ЖИЛУНОВИЧ, ПЕТРОВИЧ, ЧЕРНУШЕВИЧ и др. впоследствии и я.

ВОПРОС: Об антисоветской деятельности ГОЛОДЕДА и ЧЕРВЯКОВА в последующие годы вы будете говорить соответственно отдельным периодам деятельности вашей организации. Сейчас расскажите о вашей контрреволюционной деятельности в бывшем Витебском округе.

ОТВЕТ: За время моей работы в Витебске мною были завербованы в организацию — ГОЛАХО — агроном, очень влиятельный в Витебском округе, работающий в Окружной плановой комиссии КРИШТАФОВИЧ — инженер плановой комиссии и секретарь Окрисполкома — ВОРОНЕЦКИЙ.

...Помимо создания антисоветских ячеек в бывшем Витебском округе, — я, ВОЛОДЫКО, ЧЕРНУШЕВИЧ, ГОЛАХО и др. участники организации — работники партийного, советского аппарата и сельские учителя, организовали контрреволюционный саботаж. Это делалось нами по прямой директиве ГОЛОДЕДА (предсовнаркома БССР. — Прим. авт.), переданной им мне во время одной из моих с ним встреч в 1929 г. в Минске в его кабинете в Совнаркоме. Директива ГОЛОДЕДА сводилась к следующему: «Кулачество является нашей опорой на селе, разгром кулачества подрывает наши силы в деревне и укрепляет мощь Советской власти, поэтому всеми мерами нужно саботировать проведение коллективизации в деревне».

ГОЛОДЕД заявил мне, что им через Госплан запроектировано проведение коллективизации в Витебском округе только на 5% — «так что особого давления на нас со стороны ЦК КПбБ за срыв коллективизации не будет».

Мы сделали все, чтобы воспрепятствовать коллективизации сельского хозяйства в Витебском округе, проводя широкую агитацию против коллективизации, а по линии советских органов через наши кадры — агрономов и сельских учителей, вовлеченных нами в организацию Витебского округа, в которых мы полностью захватили руководство, мы искусственно задерживали ход коллективизации, выполняя «контрольные цифры ГОЛОДЕДА»: 5% коллективизации сельского хозяйства.

Мы через наших людей сознательно срывали выполнение заготовительных и налоговых планов по Витебскому округу, путем составления путанных — нереальных планов и саботажа их выполнения.

ВОПРОС: К периоду вашего пребывания в г. Минске мы вернемся потом, а теперь расскажите о вашей антисоветской деятельности в Минске со времени возвращения вашего в Белоруссию в 1934 г.

ОТВЕТ: По приезде в Минск, в феврале 1934 г., я был вызван ГОЛОДЕДОМ и ЧЕРНУШЕВИЧЕМ, которые предложили мне идти работать в качестве ректора БГУ с тем, чтобы укрепить там нашу работу и создать в университете ячейку нашей организации, так как в связи с произведенными арестами ряда членов нашей организации в 1932–33 гг. наши силы среди научных работников ослабли.

...Собирание контрреволюционных кадров в БГУ проводилось мною при активной помощи члена нашей организации ЗАДЕРНЮКА, работавшего в то время инструктором Культпропа ЦК ЦПбБ.

...За непродолжительное время мне удалось как путем личной обработки, так и через УСПЕНСКОГО, КОЛЯДУ и ЩЕРБАКОВА сколотить антисоветскую ячейку среди научных работников БГУ, куда входили: УСПЕНСКИЙ, ЩЕРБАКОВ, КОЛЯДА, ЛЕМЕШ, ГУСЕВА, АКИМОВА, ДЕРЖЕНЦЕВ, ПРОЦЕНКО, НЕКРАШЕВИЧ, ШИДЛОВСКИЙ, СНЕТКОВ и ПЕТОСИН. Последние трое были завербованы в организацию УСПЕНСКИМ, остальные были привлечены к работе в организацию лично мною.

В моем кабинете в БГУ неоднократно проводились совещания, в которых принимали участие: я, УСПЕНСКИЙ, КОЛЯДА, ЛЕМЕШ, ДЕРБЕНЦЕВ, ПРОЦЕНКО, иногда на них присутствовал ЗАДЕРНЮК.

На совещаниях этих мы обменивались информациями о достигнутых результатах в своей антисоветской работе как по вербовке новых кадров, так и в практической подрывной работе в университете. На этих совещаниях мною и УСПЕНСКИМ говорилось в контрреволюционном духе о генеральной линии ЦК ВКПб и партийном руководстве.

ВОПРОС: Подробнее расскажите о работе среди студентов.

ОТВЕТ: В ряде факультетов БГУ нами были созданы антисоветские ячейки среди студенчества. УСПЕНСКИМ среди студентов физмата была создана ячейка в числе 12 человек, куда, по словам УСПЕНСКОГО, были вовлечены студенты: ШКОДА, ХАЦКЕВИЧ, КАМИНСКИЙ и др., фамилии остальных не знаю.

ВОПРОС: Расскажите о вашей антисоветской деятельности в период работы в ЦК КПбБ.

ОТВЕТ: На протяжении 1935–36 гг. мы несколько раз собирались в кабинете АРАБЕЯ, где я и АРАБЕЙ при поддержке остальных высказывали свое несогласие с линией партии и резко враждебно критиковали руководство ЦК ВКПбБ и, главным образом, Сталина.

...Иногда мы собирались у меня на квартире. Мне помнится одно наше сборище в начале 1935 г. еще до моего назначения в ЦК, у меня на квартире, в котором участвовали: АРАБЕЙ, ЛЕЩИНСКИЙ, ЗАДЕРНЮК, МИНКИН, это было вскоре после убийства КИРОВА.

АРАБЕЙ прямо высказывал симпатию арестованным Зиновьеву и Каменеву и др. и говорил об их непричастности к этому убийству. АРАБЕЙ восхвалял убийцу Николаева, называя его героем, который боролся за свою идею. Я и другие поддержали его и в свою очередь высказывали сочувствие арестованным руководителям троцкистско–зиновьевского центра.

Справку-выписку составил помощник оперуполномоченного следственного отдела сержант госбезопасности Брук».

Горький сарказм времени заключался в том, что вслед за Ананием Дьяковым и расстрелянными его «подельниками» — а это наркомы, секретари ЦК партии и даже студенты БГУ — расстреляли и помощника оперуполномоченного следственного отдела сержанта госбезопасности Брука, составившего эту «выписку».

Экспозиция в Акмолинском музее: у матери отбирают ребенка

АРЕСТ. ПРИГОВОР. ЭТАП

За женой «разоблаченного врага народа» приехали вечером 22 сентября 1937–го по адресу: Минск, ул. 11 Липеня, д. 8, кв. 2. Во время обыска у Марии Ивановны Дьяковой изъяли два портсигара, два золотых обручальных кольца, фотоаппарат с футляром, паспорт и сберкнижку с остатком на 600 рублей. Вот и все имущество...

Из анкеты арестованной узнаем, что жена наркома — домохозяйка, беспартийная, окончила школу второй ступени в Мстиславле. Воспитывает двоих сыновей: Виктору 14 лет, Владимиру — 11.

Все остальное — допрос, следствие по делу, обвинительное заключение — займет каких–то два дня и больше будет походить на немое кино. Человек говорит, а его никто не слышит.

В обвинении, которое Дьякова так никогда и не увидит, сказано: «О контрреволюционной работе мужа знала и оказывала ему всяческое содействие». Набор статей УК — 73, 24, 68, 70, 76 — не ее: это статьи, по которым военный суд приговорил мужа к расстрелу. Ей ничего не вменяют — только жена! Решение особого совещания в Москве: восемь лет исправительного трудового лагеря. Врач тюрьмы НКВД размашисто напишет в справке: «К физическому труду годна».

Уже в первых числах января 1938 года товарный поезд с нарами внутри вагонов увозил Марию Дьякову в кромешную неизвестность. Она даже представить не могла, какого рода физический труд уготован ей и сотням других «жен изменников» в безлюдной казахстанской степи.

В тесном холодном вагоне с ней ехали молодые мамы с грудничками на руках. Считалось, что им повезло больше остальных, ведь детей не отобрали при аресте, не отдали в интернат: так все они думали тогда...

На этапе длиной в месяц Мария насмотрелась всякого: одни женщины на глазах сходили с ума из–за разлуки с детьми и теряли всякую связь с реальностью. Другие кончали жизнь самоубийством. Третьи писали кровью на клочках бумаги записки родным и бросали их на рельсы между досками вагонов в надежде, что кто–то найдет и передаст их близким.

НОВЫЙ УДАР СУДЬБЫ

Уже в первые месяцы работы АЛЖИРа перед лагерной администрацией встал вопрос: что делать с грудными детьми и каков их статус? Ведь матерей вместе с ними невозможно было отправлять на работы.

На этот счет даже отправили запрос в Москву, вскоре из ГУЛАГа пришло официальное разъяснение: «Детей заключенными не считать». Это было достаточным основанием для начала строительства лагерного барака для беременных, яслей и детской больницы.

Но не надо заблуждаться, все эти учреждения были бесконечно далеки от сегодняшнего их понимания и наполнения. Да и строгий режим для жен «врагов народа» никто не отменял.

Беременных узниц освобождали от ежедневных нарядов лишь за две недели до родов. А работа была изнурительной: резать серпом озерный камыш, поднимать целину и сажать грядки, ухаживать за домашними животными и формовать кирпичи, рыть мелиоративные каналы и строить новые бараки...

После родов охранники два–три раза в день приводили рожениц в «мамкин дом», чтобы те покормили грудничков. Но от каторжной работы и скверного питания у многих женщин не было молока. Малыши умирали от истощения: кто–то через месяц, кто–то через три, кто–то через год...

Кладбище, где их хоронили, располагалось неподалеку от барака для беременных. Поэтому его и прозвали «мамочкино кладбище». Зимой здесь никого не хоронили, поскольку землю на 40–градусном морозе не брали ни лопата, ни лом.

Узницы лагеря вспоминали: умерших малюток складывали в эти холодные месяцы в бочку, а весной засыпали в братской могиле. По некоторым данным известно: в лагере родилось порядка 1.500 детей. При этом точного учета числа смертей администрация лагеря не вела, поэтому сегодня можно лишь догадываться о масштабах произошедшей трагедии.

Доподлинно известна другая цифра: с 1938 по 1950 год в АЛЖИРе от жестоких условий и болезней умерли около 600 узниц.

Тех детей, которым посчастливилось выжить до 3—4 лет, ждал новый удар судьбы. В этом возрасте их разлучали с матерями и определяли в детские дома, находившиеся на территории Карлага: Компанейский, Литвиновский, Осакаровский и Бесобинский.

Даже в годы послабления режима мамам разрешалось писать не чаще чем раз в месяц. В итоге за годы разлуки дети практически не помнили и не знали их. Они росли замкнутыми, озлобленными, скрытными.

Здесь, в казахской степи, родилось целое поколение, которое хотело бы зачеркнуть, забыть и больше никогда не вспоминать свою биографию, своих родителей. Встречи матерей со своими повзрослевшими сыновьями и дочерьми нередко оканчивались новыми душевными травмами для тех и других. Дети не могли называть этих незнакомых им женщин мамами, обращались к ним на «вы». Привыкание и притирание родных по крови людей длилось годами, ведь пустоту прошедших лет восполнить было нечем. Некоторые дети так и не смогли узнать, чьи они...

Надо ли кому–то объяснять страдания и боль женщины, матери, которая не может прижать к груди своего ставшего вдруг чужим ребенка. Это были настоящие человеческие трагедии, оправиться от которых многие узницы не смогли до конца своих дней.

ПОЖИЗНЕННЫЕ ПЛЕННИЦЫ

Тем временем АЛЖИР, изначально замышлявшийся как огромное сельхозпредприятие, начал давать реальную экономическую отдачу. Бывшая интеллигенция (а в лагере 90 процентов осужденных жен были с высшим образованием) своими руками отстроила в голой степи новые теплицы, конный завод, пекарни, электростанцию, свиноферму и швейную фабрику...

Они работали на совесть, искренне веря в то, что Родина увидит их старания и исправит несправедливую, ужасную ошибку. Но это были лишь мечты. На деле они вели полуголодный образ жизни: ведь лагерь отбирал всю произведенную продукцию...

Худых, изможденных женщин жалели местные жители, водившие на выпас возле лагеря стада овец. Несмотря на риск иметь дело с лагерной охраной, они всевозможными способами пытались поддержать и подкормить ссыльных, оставляя в укромных местах в камышах всевозможную снедь.

Узницы вспоминают такой случай. Как–то раз они возвращались в лагерь с работ и проходившие мимо пастухи начали бросать в их сторону белые камни. Охрана лишь саркастично хмыкнула: «Вот видите, врагов народа не любят ни в Москве, ни в казахском ауле».

Но одна из заключенных подняла тот камень и удивилась, почему он так вкусно пахнет сыром. Оказалось, это курт — кисломолочный продукт, производимый из овечьего молока. Эти «камни» впоследствии спасли от голода многих узниц АЛЖИРа.

...22 сентября 1945 года истек срок пребывания Марии Дьяковой в Акмолинском исправительно–трудовом лагере. Истек он к тому времени и у других заключенных жен «врагов народа» (ведь им всем в 1937–м «за мужей» давали стандартные 8 лет).

Но эта относительная свобода на деле оборачивалась большими проблемами. Они, «члены семей изменников родины», не могли селиться в столицах и ряде крупных городов СССР. Им были запрещены занятия определенными видами деятельности. У них на ровном месте возникали проблемы с пропиской и трудоустройством.

Именно поэтому они, окончательно реабилитированные во второй половине 1950–х, так и оставались жить в Казахстане. Мир, о котором они грезили, глядя на вышки с охраной и колючую проволоку, отворачивался от них. Он был для них закрыт.

Поэтому часть бывших узниц возвращались и устраивались в лагерь вольнонаемными рабочими. Весь ужас положения состоял в том, что безопасно они чувствовали себя теперь только здесь, на циклопической территории Карагандинского лагеря.

РЕАБИЛИТАЦИЯ ПРИШЛА СЛИШКОМ ПОЗДНО

В архивном деле мы находим жалобу Марии Дьяковой, которую она пишет в Минск военному прокурору Вербицкому. Письмо датировано 1956 годом, в обратном адресе указана Караганда, Новая Узенка, совхоз 3, ферма 3. А это значит, что Мария Ивановна по–прежнему живет и работает в Казахстане:

«По окончании срока наказания я еще 10 месяцев в качестве вольнонаемной, но в худшем положении находилась в лагере. В лагере меня заставили учиться на техника–овцевода. По окончании курсов направили работать в овцеводство, где я заразилась бруцеллезом. Полтора года я была полный инвалид, потом чуть поправилась, но у меня остался хронический бруцеллез».

Вчитываюсь в почерк. Физически чувствую, как дрожит ее рука...

Несчастная пишет, что произошло за эти годы с ее детьми: «Детей как взяли в детдом, старшего я так и не видела: погиб во время блокады в Ленинграде. Младший приехал ко мне, когда я освободилась из лагерей. Он был больной туберкулезом, а потом заболел шизофренией. Теперь находится, если живой, в психиатрической больнице в Могилеве, в туберкулезном отделении. И я не имею возможности его навестить».

Спокойно читать эти строки нельзя — они потрясают! Перед глазами разворачивается драма, от счастливой некогда семьи осталось одно пепелище: «Я сейчас живу на маленькой ферме в 80 км от Караганды, где не могу получить медицинской помощи. Сейчас я нетрудоспособная, больная, лишенная семьи и детей. Не имею квартиры и средств к существованию».

Вот какая страшная судьба была уготована жене и детям наркома Дьякова, который отдавал всего себя соввласти.

Единственное, о чем просит Дьякова у прокурора, — пересмотреть дело мужа: «...если найдете нужным, восстановите его честное имя. Я не верю, что он такой преступник, а что он наказан жестоко, я испытала на себе. Иначе я не получила бы 8 лет лагерей, как жена, и последующие годы столько унижения и только тяжелую работу».

В июне 1956 года Военный трибунал Белорусского военного округа полностью реабилитирует Марию Дьякову за отсутствием состава преступления. К тому моменту ей исполнится 52 года. Свой век она останется доживать вдали от родины глубокой калекой.

Мужа посмертно реабилитируют через год... Выяснилось, что никого он не «вербовал», не вел «антисоветской деятельности», не хотел отдать БССР «буржуазной Польше». Он, как и Голодед, Червяков, Чернушевич, другие участники «фашистской группы», был ни в чем не виновен...

Мамочкино кладбище в Акмоле (так теперь называется поселок, возникший на месте лагеря) существует до сих пор. Его территория обнесена забором. Внутри — несколько десятков железных и деревянных крестов с именами и датами смерти детей. На одной из табличек — пробирающая до костей надпись: «Спи с миром, дорогой сыночек».

Кое–где к крестам привязаны куклы, от вида которых внутри все обрывается и комок подступает к горлу. Каждый, кто приходит сюда, непроизвольно представляет себе ледяной январь 1938–го и первую группу репрессированных жен с детьми от 1 до 3 лет. Они прибыли сюда из всех уголков страны: Москвы, Ленинграда, Украины, Белоруссии, Грузии, Средней Азии...

Их вина была только в том, что они были членами семьи «врагов народа». И представляли, как считал Сталин, скрытую угрозу режиму его единоличной власти.

Кавказец размышлял «по законам гор»: оставь их на свободе, у них подрастут дети и будут мстить... Нет уж — всех стереть в лагерную пыль! Исковерканные судьбы пленниц АЛЖИРа и черные кресты мамочкиного кладбища явили миру, к чему приводит политическая паранойя.

Фото автора, а также из интернет–источников