Михаил Гулин: «Либо ты идешь в политическое поле, где в разы повышаются риски, либо ты «зашиваешь рот»

В совместном проекте «Салідарнасці» и Беларуской Рады культуры мы продолжаем обсуждать с экспертами реалии беларуской культуры: как и чем она живет по обе стороны границы, с какими вызовами сталкивается и чего ждет от завтрашнего дня.

Следующий наш собеседник — Михаил Гулин, художник-акционист и арт-куратор.

В 2022 году он с женой, художницей Антониной Слободчиковой, уехал из Беларуси, теперь творческий и семейный тандем живет в Германии. С Михаилом мы разговариваем о направлении, широкой публике известном, но малопонятном — акционизме.

— Акционизм — относительно молодой вид искусства, и многие беларусы знают из его представителей разве что Алеся Пушкина, реже вспоминают движение Буб-Бам-Лит. Если в нескольких словах рассказать о беларуском акционизме, чьи еще имена важно назвать?

— В первую очередь, конечно, это Алесь, Бум-Бам-Лит все же явление гораздо менее известное.

Дело в том, что акционизм чаще всего связан с медийным резонансом, это прямо необходимое сопровождение, «упаковка» акции. Хотя есть прецеденты, например, «Коллективные действия» (русская арт-группа) делали акции в советское время, далеко за городом, и просто их документировали.

Возможно, и в Беларуси ситуация будет изменяться, и мы вернемся к акционизму «советского образца», без медийной огласки. Но в период 30-летия становления Беларуси как независимого государства, конечно, Алесь Пушкин стал самой заметной фигурой в этой истории.

Второй важный момент для акционизма — конфликт. Не важно, конфликт ли с властью, или со зрителем, со средой. И как раз задержания Алеся вывели его акции на какой-то пик.

Я тоже через это проходил в 2012 году — не скажу, что для меня это было необходимой составляющей, но ранние мои акции не получили резонанса как раз потому, что не было задержания, не было инфоповода, а когда случилось задержание, сразу акция стала как будто топовой (хотя объективно это может быть не так).

Кроме того, у нас в Беларуси было много гражданских акций, — это, кстати, один из минусов/плюсов акционизма, что сложно четко отделить, где заканчивается зона искусства и начинается зона активизма, это очень сросшиеся и пересекающиеся миры. Поэтому назову Мирона и его акционизм с БЧБ-флагами — эта история не получила широкого резонанса, но в наших узких кругах вызвала интерес и оставила свой след.

Добавлю к знакомству с беларуским акционизмом еще одно имя: Бисмарк. Это фигура полумаргинальная — из-за работы с информацией в Беларуси, не потому что художник не заслуживает внимания, а потому, что он не попадает на медийный гребень, и к нему относились пренебрежительно. (На самом деле, у  него очень драматичная жизненная история, связанная с постановкой еще в советское время диагноза «шизофрения», избиением, принудительным лечением; мы писали в его поддержку коллективное письмо, но отстоять его так и не удалось).

Так вот, Бисмарк делал акции на чужом пространстве, создавая конфликт. Я лично не знаком с ним, но запомнил случай, когда он сбежал с выставки, потому что на него вызвали милицию сами художники: они не поняли, что это была акция, и думали, что некий городской сумасшедший или хулиган пытается испортить открытие вернисажа.

«Выходить на улицу и делать свое искусство настолько заметным, чтобы от него нельзя было увернуться»

— И вот тут мы подходим к краеугольному: акционизм — действо на грани социального высказывания, политики, активизма, или «хулиганство какое-то»? Искусство ли это, если его нужно объяснять — а если нужно, то зачем художники это делают?

— Начнём с того, что всё современное искусство надо объяснять.

В Беларуси, к сожалению, одна из больших проблем — проблема образования. Потому что ни в одной институции его не преподавали, и с 1990-х люди в основном проходили самостоятельную школу.

Были частные инициативы, что-то делал в этой сфере ЕГУ, уже в изгнании, но в целом стабильного, планомерного образования не было. Поэтому объяснять приходится простейшие явления современного искусства — не только про акционизм, про все: живопись, инсталляцию.

Что такое акционизм и с чем его едят — об этом сложно говорить даже специалистам. Потому что задача акционизма — в том, чтобы размыть границы дозволенного, если угодно, сделать такое искусство, которое нельзя назвать искусством.

Но сейчас размывание границ становится также языком активизма, и бывает нелегко понять, кто перед тобой.

Есть и сами художники, для которых политический жест становится более важным. Для меня сейчас это так, поэтому я не высказываюсь — если раньше всегда ратовал за то, чтобы оставаться в поле искусства, сейчас это невозможно из-за катастроф нашего времени. И либо ты идешь в политическое поле, где в разы повышаются риски, либо ты не высказываешься, «зашиваешь рот» (вспомним известную акцию Славомира Адамовича в 1997-м).

— Почему вы выбрали для себя именно акционизм, чем вам это близко: создавать конфликт, идти против течения?

— Дело в том, что, когда я закончил в 2004-м Академию искусств, была какая-то очередная «зачистка». Это важная часть истории беларуского искусства, когда время от времени круги закрываются, и ты оказываешься в поле, где «нічога няма». 

В нулевые выходишь из Академии, а в Минске всего три выставочных площадки. НацХуд (художественный музей — С.), где молодому художнику не выставиться ни в коем разе, Дворец искусств, строго регламентированный только для членов Союза художников, и попасть удавалось либо на групповых выставках (но там твое высказывание размыто, это уже хоровое пение), либо будучи «членом профсоюза».

И, наконец, то место, которое называлось Музеем современного искусства на площади Якуба Коласа — но оно ни тогда, ни сейчас не было музеем, галерея от силы.

А если гора не идет к Магомету — я решил, что буду выходить сам на улицу, и делать свое искусство настолько заметным, чтобы от него нельзя было увернуться. Не регламентированно, без договоров, без цензуры, просто «в народ».

В 2008 году я сделал подряд, наверное, акций пять, даже немножко надорвался и взял паузу где-то на год. Потому что город был зачищен, и лишь к 2010-му начал немножко возрождаться: появилась «Галерея Ў», появилось арт-поле, портал Арт-активист, начала всплывать критика, какие-то частные инициативы.

А потом ситуация опять, по спирали, вернулась к «зачисткам», помните, тогда уже появились указы про «больше трех не собираться», на расстоянии ближе 500 метров не снимать, в общественных местах, в метро не снимать — повсеместные запреты.

Спустя несколько лет вновь «потеплело», появилось пространство ОК16, где нам с Антониной Слободчиковой, кстати, при поддержке команды Виктора Бабарико, удалось сделать хорошее высказывание.

«Атаковалось все то, что было более или менее модернистским»

— Будучи и художником, и куратором, вы знаете ситуацию с двух сторон. Как за эти годы изменились беларусы: мы готовы к эпатажу, или настолько зажаты контролем, запретами и самоцензурой, что робко выглядываем из футляра, но эмоционального отклика не выдаем?

— Если говорить о последних четырех годах, а я где-то до 2022 года оставался в Беларуси, и мог наблюдать эту картину в буквальном смысле из окна: мастерская была напротив Дворца искусств.

Сам не ходил на открытия выставок, для меня это было очень грустно, к тому же уже появились провластные активисты/ки, которые стали завсегдатаями вернисажей — не было никакого желания заходить на эту территорию. Но я видел большую потребность людей, очень большую.

«Осенний салон», бывший для меня всегда довольно реакционным, несовременным мероприятием, вдруг стал местом притяжения: народ просто валил толпами, в вакууме все хотели видеть хоть что-то.

А что касается эпатажа — в теперешних условиях, когда есть свои маркеры «радикальности» и «экстремизма», уже и не нужно сильно эпатировать: упомянутые, как бы помягче сказать, «неравнодушные граждане», сами радикализм найдут. 

Художнику уже не надо как вызов рисовать член или флаг, «упаковывать» свое произведение — эти «граждане» увидят и то, чего нет.

Притом было интересно наблюдать, что в основном атаковалось все то, что было более или менее модернистским, напоминало современное искусство.

Даже декоративные вещи для них настолько раздражающий фактор, что «прилетало» по совершенно пустяковым и беззубым поводам — все, что визуально и ново, не укладывается в «ябатьковские» шаблоны, атаковалось.

— Говоря о современном беларусском акционизме — оно всегда про политику (как изящно выразилось КГБ насчет вашей акции с кубиками, «возможный политический флешмоб»), или просто период у нас такой, что вне политики быть не получится?

— Это большая проблема. Выбор языка, конечно, должен оставаться за художником.

Но ты связан с политикой, потому что работаешь в публичном пространстве, а оно все больше становится пространством государства. И это не только беларуская проблема.

Например, всем понятно, что, грубо говоря, это идиотизм: запрет на публичное высказывание на площади. Но в рамках «городского сумасшедшего» ты можешь остановиться и кричать, что тебе надо — и это будет один результат, а если ты прокричишь то же самое как художник или активист, результат будет другим.

«Арт-пространство в Беларуси всегда было тесновато»

— Алесь Пушкин, Михаил Гулин, Илья Син, Алексей Кузьмич, «тролль» Владислав Бохан, борец с IKEA Петр Маркелов et cetera — что общего у беларуских художников-акционистов, кроме паспорта? Или фишка как раз в том, что у каждого своя специфика и почерк?

— Основная проблема нашего поля — отсутствие информации. По сути, все, кого вы назвали — никак не связанные между собой люди, как раз из-за того, что нет некого общего нарратива, общей истории искусств.

Начинается, как правило, с иконоборческого нарратива, как у Кузьмича: все плохие — я хороший, посмотрите-ка на меня. И это классика, в той или иной степени все акционисты ее проходили, чтобы «вычистить» арт-пространство под себя (а оно в Беларуси всегда было тесновато).

Но главная проблема все же в отсутствии истории искусств. Поэтому никто никому никто, и нет преемственности, нельзя сказать, что есть какая-то школа. Хотя она была во времена Кошкуревича, Русовой, Петрова; возможно, одним из важных факторов был фестиваль Navinki, а также плотность арт-среды — все друг друга знали и все были на виду.

Но сейчас, когда все разбросаны по свету, информационное поле становится одним из решающих факторов.

Следить за всеми становится все сложнее, мы и раньше не знали друг друга хорошо, а сейчас все в разы хуже.

— А что касается беларуских акционист_ок — их вправду гораздо меньше, или они, в том числе из-за упомянутой разбросанности, гораздо менее заметны?

— Это следующий этап, скажем так. Когда «невидимость» перестала быть решающим фактором, люди начали обращать внимание на исключения, эту проблему начали проговаривать, началась полемика — впрочем, у нас она началась совсем не так давно, беларуская ситуация всегда запаздывала, плюс помним про отсутствие образования.

Но когда сменилась оптика, появились инструменты, чтобы изучать эту проблему, у нас случилась революция 2020-го И как раз ряд художников расцвёл, именно женщины-художницы, — многие группы, институции стараются их поддержать. И для меня сейчас в эмиграции очевидно, что я становлюсь менее заметным по отношению даже к своей жене Тоне.

Яна Шостак — открытие, которое, наверное, было бы невозможно в Беларуси, где инструментов для поддержки художниц очень мало. А в Польше это стало возможным, и Яна стала заметной фигурой.

Впрочем, добавляет Михаил Гулин, для искусства в Беларуси вопрос поддержки всегда был острым: государство «не заточено» на авангард, у арт-сообщества нет ресурсов — и в итоге художники находились в полулегальном статусе, не имея агентов влияния в медиа, меценатах, политических кругах и т. п.

— Как только ты становишься в Беларуси художником современного искусства — готовься к подвижничеству, к тумакам и шишкам, к цензуре и прочей истории.

Продолжение интервью читайте на нашем сайте в ближайшие дни.