Михаил Гулин: «Художник должен быть голодным?» Современная ситуация, наоборот, показывает: если ты голодный — значит, ты «лузер»

В совместном проекте «Салідарнасці» и Беларуской Рады культуры мы продолжаем обсуждать с экспертами реалии беларуской культуры: как она живет по обе стороны границы, с какими вызовами сталкивается и чего ждет от завтрашнего дня.

(Это вторая часть большого разговора о самом «нехудожественном искусстве», акционизме. Первую часть читайте здесь).

«Существует самоцензура, новая беларуская этика»

— С точки зрения обывателя, акционист — тот самый городской сумасшедший, о котором вы говорили. Но ведь это не так, и акции продумываются, чем-то вдохновляются. Собственно, как протекает процесс? Как вы продумываете идею высказывания, что важно во время акции, как подвести итоги?

— То, что условно можно назвать школой беларуского перформанса (Бу-Бам-Літ, Navinki, все эти события и имена 90-х), я называю для себя «шаманским перформансом»: некие странные действия, напоминающие танец, магический ритуал.

Конечно, у авторов может быть свое видение, но мне в этом не хватало концептуальной составляющей и радикализма — мне как раз хотелось, чтобы была идея, и чтобы мысль читалась, даже если зритель не обладает специальными знаниями, лежала не слишком глубоко от поверхности.

Плюс разность в подходах. Некоторые акции мы с Тоней делали в тандеме, как арт-группа 1+1=1, и если Тоня — художница, которая черпает все из себя, из внутреннего мира, то я, наоборот, экстраверт, и должны быть какие-то отсылки к современной проблематике.

Например, в Германии, в Дрездене практически сразу по приезду я делал акцию «Я хочу, чтобы вы знали»: переворачивал флаги «проблемных» в той или иной степени стран, как Беларусь, Украина, Палестина, Иран. Но я не лечу, я не пропагандист каких-то идей — я просто хочу, чтобы люди думали о том, что происходит.

Подтолкнули к идее, вспоминает Михаил Гулин, два момента: фотографии беларуской и российской пропаганды, дескать, в Европе вывешивают украинские флаги вверх ногами — и свидетельства из Беларуси, что участники провластных акций зачастую выходят с госфлагами «дагары нагамі».

Спрашиваем художника, как понять, что акция была успешной. Если силовики не арестовали — «выхлопа» нет? Михаил в ответ рассказал историю из 2011 года: художник с операторкой ходили по Минску с гигантской кротовой норой из папье-маше, ставили ее в разных местах — а реакция была очень сдержанной, вялой.

Но вот передвижную скульптуру поставили во дворах на Веры Хоружей, в «Норку» залезла женщина полумаргинального вида, и как выдала минут на 40 драматичный монолог о своей нелегкой судьбе — и эта внеплановая история маленького человека, для которого «кротовая нора» была единственной трибуной, стала эффектным финалом.

— На ваш взгляд, какая ваша акция была лучшей — и самой провальной? А что хотелось бы сделать, но пока не время и не место?

— Наверное, как раз «Норка» и две акции за городом, «Территория протеста» и «Художник лает, а поезд идет», связанные с ощущением бессилия, когда не можешь повлиять на негативные процессы в обществе и в стране. Худшую сложно назвать — может быть, в каких-то из первых акций «Я не…», я был более сдержанным.

Говорить о планах, наверное, не стоит — становлюсь суеверным, некоторые вещи уже объявлял, а они никак не происходят. Большая проблема сейчас, что никто из нас нигде не в безопасности: и экономически ты не уверен в завтрашнем, и думаешь о близких, и сам в уязвимом положении.

Я заметил, что четвертый год ситуация в динамике, и ты не можешь до сих пор рассказать о том, что было в 2020-м, существует самоцензура, новая беларуская этика. Для меня это стало решающим в решении об отъезде из страны — когда понял, что не могу себе позволить что-то сказать.

Но и сейчас мы уехали, а самоцензура осталась, потому что некоторые вещи могут «зацепить» других людей…

«Даже если этика отменена на государственном уровне, она должна оставаться у художника»

— Беларуская реальность, да. Но в демократических странах — творческие акции должны быть ограничены, скажем, моральными нормами (вспоминаем резонанс после акций Алексея Кузьмича), или только, грубо говоря, уголовным правом?

— Я всегда буду на стороне художника. Но уголовное право — наиболее безжалостно и точно, при всей несостоятельности законов в некоторых странах, показывает, где границы.

У нас как-то была в середине 2010-х дискуссия с российскими акционистами: я рассказал, сколько в Беларуси у них было бы времени, чтобы сделать какую-то историю, и каким был бы ее итог. А они уже тогда были «упакованы», работали с медиа, имели юридическую поддержку, финансовую — и бравировали этим. Нам же это было недоступно.

Здесь такая же история. Должна ли быть этика? Я считаю, что должна. Даже если она отменена на государственном уровне, она должна оставаться у художника. Это мое глубокое убеждение, хотя оно противоречит некоторым практикам, в том числе Кузьмича.

— Кстати, не только о Кузьмиче: правда ли, что наличие художественного образования, связь с творческими союзами, официальное признание скорее мешают акционисту, и художник в определенном смысле должен быть варваром?

— Да, это хорошее заявление, и тут у меня нет больших расхождений с тем же Алексеем.

Еще в 2014-м я делал инсталляцию «Мастацтва павінна», с бюстами античных богов Апполона—покровителем искусств, и Венеры—богини красоты. Рисуя на них полинезийские татуировки, задавал вопрос: искусство должно или искусство виновно? Это два основных тезиса, которые всегда предъявляет обыватель.

И варварство художника здесь — важный момент, ведь мало кто готов тестировать на прочность пространство, в том числе пространство законодательства.

Гулин приводит пример акции «Connection» в Литве в 2018 году, которую он делал с художником Дариусом Вайчекаускасом: два художника, один в майке с литовской «Погоней», другой с беларуской, расстреливали большие портреты друг друга из пневматических ружей — такое вот вооруженное до зубов добрососедство.

Через час-полтора к ним подошли полицейские, акционистам пришлось писать объяснительные о своем «не искусстве» и рассказывать, почему они не выглядят как художники на пленере: с беретами, мольбертами и кистями.

«Художник-пророк, который кому-то откроет глаза? Боюсь, что этого не будет уже никогда»

— Как последние четыре года отразились на художниках: кроме потерь, политического преследования, добровольной или вынужденной эмиграции, что мы имеем на сегодня? Что лично для вас в другой стране оказалось сложным, а что стало новыми возможностями?

— Оценки разнятся даже внутри семьи, что кому трудно пережить. Для меня критический период усталости, какой-то депрессии еще не наступил, но я допускаю такую возможность.

В целом, пока все сложно. Сложна реакция коллег, которых я когда-то выставлял в Беларуси — по сути, мы в своем городе сейчас оказались в изоляции, все, кому я написал, сказали, что очень рады за нас, но некоторые за два года больше ни слова не добавили.

Понятно, что у многих из нас просто нет ресурсов, разные условия, менталитеты. Например, в Германии все очень зонировано, и очень больших усилий требует поддержка взаимоотношений с институцией, как правило, проект закончился — и дальше вы сами, ребята. И вообще все очень долго, без излишней теплоты, к которой мы привыкли в Беларуси. Я вновь ощутил такую теплоту, когда недавно был в Вильнюсе — но в общем есть некий вакуум.

Видно, что беларуская повестка ушла, пока, как кажется, безвозвратно. Хотя остается очень важный момент с нашими политзаключенными, и понятно, что терять инициативу в этом вопросе ни в коем случае нельзя.

Как минимум, лично у тебя могут поменяться планы триумфального возвращения домой, а как максимум, остается история человеческих страданий всех тех, кто там, в неволе.

Для меня стало нормой такое буддистское смирение, я просто живу еще один день, еще один год, без фантастических планов карьерного роста.

— Режим самосохранения и выживания — наше сегодня. А если осторожно заглянуть в завтра: какие перспективы у беларуского акционизма?

— Есть классическая фраза современного искусства, что «живопись умерла». Такая же история с акционизмом. И в чем ретроградность Леши Кузьмича, что он с очень архаичным взглядом подходит к истории мужчины-художника, носится везде с х**м, в патриархальном клишированном образе художника-пророка, который куда-то приведет и кому-то откроет глаза. Боюсь, что этого уже не будет никогда.

Как никогда уже акционизм не останется только медиумом искусства — это активизм, для него не нужно никакого особенного образования, необычных художественных инструментов. Блогеры, активисты, фрики, актеры — кто только не использует эти механизмы, и монополии на этот образ уже нет. Вот Кузьмич «будил Ван Гога» — но все, такого уже не будет, потому что Ван Гог — это образ, сконструированная модель из прошлого, мужчины-подвижника, который не ел, не спал, искусством жил и так далее.

Сейчас модель не такая четкая, как раньше. Например, «художник должен быть голодным». Современная ситуация, наоборот, показывает: если ты голодный — значит, ты лузер. Или «художник — это призвание». Для многих здесь, я вижу, это профессия, если у тебя не получается — значит, просто надо ее сменить, и в этом ты не сильно отличаешься от повара или сапожника.

И во мне, с одной стороны, художник сокрушается о том, что его дни ушли, а с другой — специалист констатирует: это данность, его дни ушли, и вопрос не в том, чтобы их вернуть, а чтобы измениться самому. 

Безусловно, у каждого художника есть какая-то личная боль, свое видение ситуации. Но тем не менее, искусство трансформируется, все процессы в разы ускорились, и мы в этой аэротрубе, где ветер перемен в лицо так, что у тебя щеки раздуваются. И можно пристегнуться и лететь вперед по горкам, или ждать, когда он перестанет с такой скоростью дуть и ты сможешь опуститься, желательно, не на четвереньки, а на собственные ноги.