Ольга Класковская: «За мной пришел оперативник с пистолетом. Стреляй, говорю. Он почему-то передумал»

— Последний раз мне предлагали написать прошение о помиловании в сентябре 2022 года. Представитель генпрокуратуры сказал тогда: «Мы вас освободим буквально на днях, есть только два условия: прошение на имя руководителя государства, и второе — вы покидаете страну». Я отказалась, — делится бывшая политзаключенная Ольга Класковская.

Когда она рассказывает о том, что ей пришлось пережить в застенках белорусского режима, ловишь себя на мысли, будто кто-то пересказывает триллер. Представить такое в реальной жизни невозможно. Многое из услышанного кажется даже не ужасным, а сюрреалистичным.

Ольга Класковская была дважды осуждена по политически мотивированным делам, провела 791 день в неволе, из которых почти 5 месяцев — в ШИЗО и ПКТ. 14 декабря 2022 года Ольга вышла на свободу, полностью отбыв свой срок.

Сейчас бывшая политзаключенная проходит реабилитацию в Швейцарии, где получила международную защиту.

— Здесь мне диагностировали анемию, цистит, много каких-то сопутствующих заболеваний, которые появились из-за нечеловеческих условий содержания, постоянного переохлаждения, хронического стресса, дефицита витамина Д и вообще всех витаминов.   

К концу срока у меня стали отказывать ноги, предстоит операция на венах. Это началось в ШИЗО, ноги стали отекать как шары, потому что там ты совершенно обездвижен.

Полетели все зубы, волосы выпадают, периодически открывается кровотечение. Скачет давление. Слава Богу, удалось стабилизировать зрение, с которым тоже были большие проблемы, — называет собеседница «Салідарнасці» цену, которую ей пришлось заплатить за право свободно жить и говорить.  

Она грустно шутит о том, как за время заключения похудела на 15 кг, но никому не желает такой диеты. Хорошо знает, чем ШИЗО отличается от ПКТ, а Брестское СИЗО-7 от Гомельской ИК-4, и соглашается с тем, что, к сожалению, эти ее знания сегодня могут пригодиться большому количеству людей в Беларуси.  

«Мое задержание — это был просто вопрос времени»

— Ольга, ты ведь никогда не питала иллюзий по поводу этой власти. Что для тебя изменилось в 2020 году?

— Для меня лично очень многое изменилось. Это не первая электоральная кампания, в которой я принимаю участие в плане протеста. Ведь фальсификации — это тенденция при правлении Лукашенко.

Но 2020 год был особенным — я никогда не видела такого огромного количества протестующих белорусов на улицах. И это народное восстание для меня стало открытием.

Я увидела, что белорусы сформировались в нацию, почувствовали себя нацией, очень сильной, свободолюбивой. Для меня было большой гордостью стоять рядом со всеми этими людьми на акциях.

Даже несмотря на то, что репрессии продолжаются и пока кажется, что все беспросветно, главное уже достигнуто — мы стали нацией. Это огромный вклад в долгосрочную перспективу, в том числе для будущих поколений.

— Тебя арестовали в октябре, можно сказать, в разгар протестов. Что ты помнишь про этот день?

— Начиная с августа, стало понятно, что взят курс на удушение протестов. Я это понимала и, в принципе, была готова к тому, что в любой момент меня могут арестовать.

Но останавливаться не собиралась, выходила и на Марши, и на локальные акции. В моем случае это просто был вопрос времени. Еще до задержания мне неоднократно звонили из милиции, приглашали на беседу, говорили, что я зафиксирована на фото и видео во время несанкционированных мероприятий.

— Многие такие звонки принимали за последнее предупреждение и сразу покидали страну, бежали, в том числе, в Украину. У тебя не было такого желания?

— В тот момент нет. Наоборот, их звонки вызывали во мне еще большую злость и ярость. Я достаточно дерзко им отвечала, всегда просила представиться, все разговоры записывала и потом выкладывала.

Во время ареста у меня изъяли телефон, потом его вернули, но все звуковые файлы, разговоры с силовиками, были удалены. Остальное осталось.

Как-то мне позвонили даже из ГУСБ (Главное управление собственной безопасности МВД), что меня удивило. Они тоже приглашали на беседу. Возможно, это было связано с каким-то комментарием. Уже во время заключения на меня было возбуждено второе уголовное дело за оскорбление представителя власти.

— Тебя очень жестко задерживали. Это было похоже на похищение.

— Да, не задержание сотрудниками правопорядка, а бандитское похищение. И мне было немного обидно в тот момент, что, можно сказать, сама далась им в руки. Ведь, как опытный змагар, я знала, что после акции нельзя расходиться по одному и тем более идти по дворам.

Тем не менее, 13 октября я возвращалась одна, может, от того, что все еще уверенно чувствовала себя в своей Серебрянке, хоть она и была в тот вечер буквально обложена автозаками.

Что касается самих акций, после которых меня и еще несколько человек обвинили в некой «подготовке действий» и «хулиганстве, совершенном группой лиц», то, конечно, никакой подготовки не было, а те, кого они назвали «группой», были обычными незнакомцами, спонтанно вышедшими в знак протеста.

И вот я шла по двору, навстречу — парень, у которого попросила сигарету. В этот момент мимо нас за кем-то пробежали омоновцы. Молодой человек предложил мне изобразить с ним семейную пару, мирно прогуливающуюся во дворе, чтобы провести меня домой.  

Я взяла его под руку, но мы успели сделать всего несколько шагов, как на нас напали три человека в гражданском. Они вели себя очень агрессивно, естественно, не представились.

Ни я, ни мой попутчик не сопротивлялись. Его сразу куда-то уволокли, а меня забросили в легковую машину. От двора, в котором нас схватили, до РУВД Ленинского района ехать минут пять, но нас возили около часа, перекидывая из транспорта в транспорт.

В другом дворе стоял микроавтобус, вооруженный силовик направил на меня автомат и закричал, чтобы я шла туда.

Внутри еще несколько человек в камуфляжной форме избивали парня, с которым мы шли. Было темно, у них на касках горели фонарики, которые нас ослепляли.

Я, естественно, начала заступаться, просить, чтобы они прекратили, но его избивали почти всю дорогу. В какой-то момент я просто присела на свободное сиденье — и тут же меня в затылок ударили со всей силы с криком: «Смотреть в пол, мразь!».

Перед глазами все закружилось, было очень больно и тревожно. В следующем дворе нас перекинули в другой микроавтобус, тоже с вооруженными людьми. Дальше опять возили кругами.

Было ощущение, что идет какое-то «сафари на людей» и именно эта охота, издевательства, избиения и были их единственной целью.

Наконец, нас привезли в РУВД, где завели в гараж. Там было много задержанных, которые стояли лицом к стене. Не все понимали, что происходит, были совершенно случайные люди, например, парень в шортах и домашних шлепанцах, который просто вышел во двор.

Моего попутчика продолжали избивать и это было невыносимо. Я сорвала голос, так кричала и просила оставить его в покое. Еще одна девушка стала жаловалась, что она только после операции и не может стоять.  

Периодически в гараж заходили омоновцы в масках, вооруженные автоматами, орали на нас жутким матом, угрожали расправой. 

Мне тем временем становилось хуже, началась рвота, но никто из силовиков на это не реагировал. Потом нас по одному начали выводить на допросы, снимать «покаянные видео».

За мной тоже пришел оперативник с пистолетом. Я спросила: «Может, еще расстреливать начнете?». Он ответил: «Тебя обязательно расстреляем, иди к стенке становись». Я стала, стреляй, говорю. Он почему-то передумал.

Я знала о зверствах, которые творили в РУВД и СИЗО в первые дни протестов, слышала много разных свидетельств, но то, что это происходит настолько остервенело, не предполагала. Однако, как ни странно, у меня это вызывало не страх, а еще большее возмущение и негодование.

Удивляюсь, как они меня не убили, потому что я кричала: «Каратели, НКВДэшнки, фашисты, за все ответите перед народом». Отказалась отвечать на вопросы оперативника, когда он привел меня в кабинет и стал угрожать: «Начнешь с**** и с**** под себя, заговоришь».

Я и ему сказала: «Даже если вы меня убьете, все равно придет время, когда вам придется за все ответить». Потом передо мной поставили видеокамеру, задавали вопросы, провоцировали, хотели записать «покаянное видео». Но я наотрез отказалась общаться на эту тему.

— То, что ты рассказываешь, даже слушать страшно. Люди, прошедшие через задержания в первые дни, признавались, что верили в то, что их могут убить. А у тебя были такие мысли?

— Да, были. И когда мне сказали стать к стенке, и вообще сама обстановка: куча вооруженных, гараж, беспомощные люди у стен, постоянные избиения, крики, невероятная ругань. Все это наводило на мысль: что им стоит замучить тебя до смерти?

С другой стороны, у меня было столько злости, что в тот момент реально готова была умереть.

— У них не получилось ни записать с тобой видео, ни заставить давать нужные им показания. Как ты это выдержала?

— Я не обладаю какими-то сверхкачествами и не чувствовала себя героем, но мне действительно было очень больно, и физически после удара, и морально за то, что происходит в стране. Эта боль и негодование, видимо, стали самозащитой для моего организма.  

А они чувствуют страх, как настоящие шакалы. И если ты их боишься, что вполне естественно в таких условиях, они это используют против тебя.

Когда оперативник в кабинете кричал на меня, я просто закрыла глаза и молчала. Он спрашивает: «Что это значит?». Отвечаю: «Спать хочу, устала». Он: «Оля, это неуважение». Я разозлилась: «Вы мне будете говорить про уважение, каратель собственного народа?».

Он не знал, как реагировать на такую наглость и отправил меня в камеру. Ночь я провела на полу в КПЗ с клопами. Утром дежурный следователь предъявил обвинение и якобы посочувствовал: «С Днем матери. Как грустно, что в этот день у вас такие события в жизни происходят».

Я и ему отказалась давать показания. И поcле ни в первом, ни во втором суде не сказала ни одного слова по так называемому делу. Это была моя принципиальная позиция, я не считала нужным оправдываться перед ними.

Мне продолжало становиться хуже, и к обеду, наконец, вызвали скорую помощь. Госпитализировали меня в отделение нейрохирургии, где диагностировали внутричерепную травму, сотрясение мозга, ссадины на лбу (героиня предоставила «Салідарнасці» медицинское заключение).

«На 20-е сутки в ШИЗО начала разговаривать с козявками и дала им имена»

— Мало у кого в эпикризе, который ты нам показала, есть такая запись: «Пациентка без согласия дежурных врачей изъята из отделения сотрудниками милиции и неизвестными в балаклавах (представиться отказались, вели себя угрожающе). Запись о причинах изъятия и документы, подтверждающие свои права, предоставить отказались».

— Из больницы на следующий день меня увезли насильно. Мне к тому моменту сняли капельницу, но катетер оставался, поскольку лечение не закончилось. В палату буквально ворвались силовики в масках. Врачи преградили им дорогу, произошел конфликт, даже какая-то потасовка. Люди в масках очень грубо разговаривали с медперсоналом, кого-то закрыли в кабинете, ругаясь, «если бы не этот врач, мы бы ее уже давно забрали».

Обратились к другому врачу за содействием. Но и тот был категоричен: «Она госпитализирована по экстренным показаниям, у нее травма, она должна получить лечение. Вы ее отсюда не заберете».

«Посмотрим!», — сказали на это бандиты и направились ко мне, мол, если не пойдешь, мы тебе поможем.

Я встала и пошла, пошатываясь, мимо этих врачей, которые отчаянно пытались меня защитить, с поднятой «викторией» и словами «Жыве Беларусь!».

Меня повезли сначала в РУВД, где сняли отпечатки пальцев, потом бросили в камеру на Окрестина. Между тем моя вена воспалилась, снова началась рвота, я просила позвать медиков достать катетер, но никто не реагировал.

Интересно, что сотрудник Окрестина, который принимал меня в таком состоянии, с катетером в вене, протянул журнал и потребовал расписаться за то, что я не имею жалоб на состояние здоровья! Конечно, я ему высказала все, что думала, а потом написала жалобу на него. Катетер достали только через сутки.

Зато в Жодино, куда меня повезли через 5 дней, услышав мой рассказ, принимать отказались. И на Володарке не захотели такую «арестантку», там я даже не вышла из автозака. Пришлось вернуть меня на Окрестина еще на несколько дней.

Вторая попытка перевести меня в Жодино оказалась удачной. Эти переезды тянулись больше недели. Самое страшное, что все это время маме не сообщали, где я, и она сбилась с ног, обивая разные пороги и сходя с ума от неведения.

В Жодинском СИЗО, где я провела два месяца, сначала на 10 дней меня посадили в изолированную камеру, откуда не водили ни в душ, ни на прогулку. Якобы так соблюдали карантин из-за коронавируса, хотя никаких обследований на коронавирус мне не проводили.

Но самое ужасное, что в этой камере на полу стояла вода, иногда по косточку. Именно там у меня впервые открылось кровотечение, которое потом мучило все время. Я связываю это с тем, что сильно переохладилась в этой жуткой влажной камере.

— Ты совершенно немыслимое количество времени провела в ШИЗО и ПКТ — в общей сложности около 5 месяцев. Чем отличаются эти места?

— Это все разновидности карцера. Только в ШИЗО наказание назначают сутками, а в ПКТ — месяцами. Еще в ПКТ на ночь дают матрас и постельное белье. В 21 час отбой, в 5 подъем и в штрафном изоляторе сразу заставляют убираться грязной хлорированной тряпкой.

В ШИЗО холоднее, а укрыться хоть как-то нет возможности. От переохлаждения у меня постоянно начинались кровотечения. При этом дополнительное белье брать запрещали, мои собственные прокладки выдавали по одной под настроение.   

Вымыться там невозможно, вода ледяная и нет даже никакой кружки. У меня кровь течет по ногам, а они смотрят… и смеются.

Я вынуждена была просить делать кровоостанавливающие уколы. Для этого надо было просунуть ягодицы через «кормушку», зайти ко мне они не могли, нужно было обязательно издеваться. И вот ты, окровавленный, раздетый под видеокамерами лезешь в это раздаточное окно, чтобы не умереть от кровопотери.

В ПКТ еще можно пользоваться библиотекой, и я все время читала, в основном Солженицына. 

— Сравнивала условия содержания?

— Пожалуй, у нас осталось одно главное отличие: в тех лагерях могли расстрелять без суда и следствия. А у нас просто замучивают людей, и они теряют здоровье и силы.

Но самое страшное то, что все повторилось. Этого и боялся Солженицын. Мой прапрадед Вацлав Францевич Класковский был репрессирован в сталинские времена. Его три раза судили за антисоветскую агитацию и за шпионаж. Он провел в лагерях 20 лет, а его брата расстреляли.

Свободолюбие, твердость, обостренное чувство справедливости, думаю, мне передались на генетическом уровне от них. И вот в ШИЗО я часто вспоминала своего прапрадеда, он мне даже снился, хотя я его никогда не видела, так как он умер до моего рождения.

— Были моменты, когда моральная и физическая боль становились невыносимыми и ты плакала? Помнишь, когда это произошло впервые?

— Помню, это были мои первые 30 суток в ШИЗО в апреле-мае 2021 года. Сначала дали 10 за отказ шить форму для омоновцев, потом добавили еще 10 и еще за невежливое обращение с администрацией. В принципе, причину там найти не сложно.

Шли где-то 20-е сутки, помню, я даже начала разговаривать с козявками и мокрицей, которые ко мне заползли, дав им имена — Вася, Петя и Полина.

Просто от полной изоляции, когда тебя не выводят на прогулку, ты не видишь ни неба, ни солнца и только постоянно чувствуешь ужасный холод, начинаешь сходить с ума.

И я так радовалась, что хоть какие-то живые существа у меня появились. Надзиратель подошел к глазку: «Класковская, с кем ты там разговариваешь?». Отвечаю по-белорусски: «З кузуркамі». Не знаю, что он подумал, но вопросы задавать перестал.

Я была тогда уже в полуобморочном состоянии от этих жутких условий, совершенно обессиленная, а тут еще снова открылось кровотечение, и мне показалось, что я больше оттуда не выйду.

Я села спиной к глазку, через который за мной наблюдали, и заплакала. Мне стало очень жаль своих родных и очень обидно, что так ничего и не смогла сделать. Вспомнила себя маленькой, свои фотографии 4-5 лет, представила, как тяжело моим родителям.

Когда вышла из ШИЗО, мне дали телефонный звонок. Я говорила с папой, и он сообщил, что погиб Витольд Ашурок. И тогда тоже заплакала, не смогла сдержаться прямо во время разговора. А когда рассказала об этом остальным в колонии, плакали все. Это был очень страшный удар для нас всех — настоящая трагедия.

Вообще, самая болезненная тема, из-за которой плачут политзаключенные, — родные. И тюремщики это знают, поэтому и устраивают все эти пытки, лишая обратной связи, писем, посылок, свиданий.

Сколько раз пресекали мои телефонные разговоры с семьей. Даже какие-то нейтральные новости папа пытается рассказывать, оперативник сразу пресекает: «Ольга Александровна, разговариваем о погоде, иначе я сейчас прекращу звонок».

А мама с невероятным трудом собирает 50-килограмовую посылку, отсылает, а ее не передают, потому что я в ПКТ и меня лишили всего. И мама понимает, что я снова ничего получу, и снова буду голодать.

Вообще преклоняюсь перед своими мамой и папой. Наверное, родители каждого переживают невероятные муки. Когда освободилась, папа говорил, что у него сердце обливалось кровью, понимая, как тяжело мне было, а потом добавил: «Но я был очень горд за тебя», и я снова заплакала. Мне очень важно было это услышать от него.

«Эти черви начинают расползаться во все стороны — зрелище не для слабонервных»

— Про голод хотелось бы поговорить отдельно. Что из себя представляет тюремное меню?

— В колонии меня практически сразу сделали «злостным нарушителем», а это ограничение на «отоварку» до двух базовых в месяц. На 70 рублей много продуктов не купишь.  

Часто лишали посылок. Отменили разрешенные во время коронавируса дополнительные «овощные» 10 кг в месяц, когда могли прислать яблоки, апельсины, еще что-то.

Витаминов и микроэлементов там страшно не хватает, как и в общем полноценного сбалансированного питания. Постоянно ощущаешь чувство голода, иногда так сильно, что кружится голова.

Причем, когда в той же Гомельской колонии читаешь меню, кажется, что это санаторий: лазанья, борщ такой-то, котлета «Смачная», которая полностью состоит из хлеба.

На самом деле мяса нет вообще, только волокна, едва видимые в картошке или каше. Я жаловалась на это неоднократно и администрации, и даже писала в генпрокуратуру.

Еще писала жалобу в связи с тем, что в ПКТ и ШИЗО лишают масла. Возмутил сам факт этой низости: вы ведь уже наказали человека, зачем еду отбирать? Масла и так дают не много. Учитывая то, что ты сидишь в каменном мешке месяцами, тебе просто необходим этот витамин Д.

Летом мы были голодными от того, что с июня по сентябрь не было картошки, которой хоть как-то наедались. А так три раза в день давали крупы, бывало, с маленькими кусочками колбасы. Я своему коту такими кусочками нарезала. И нам давали примерно такое количество, как коту.

Супы — просто вода. Фруктов, овощей, понятно, нет совсем. Даже хлеба нельзя брать вволю. Это запрещено правилами внутреннего распорядка. Чтобы хлеб не выносили из столовой, на выходе могли вывернуть карманы, и когда находили этот кусочек, могли написать рапорт на человека или наказать весь отряд.

Взять хлеб можно было только с разрешения администрации, для чего нужно было идти к специальному сотруднику и выпрашивать кусок хлеба. 

В кашах было очень много червей, не знаю, это от неправильного хранения или они были просроченными. После того, как я первый раз увидела этих червей, неделю не ела вообще.

У меня даже сотрудники уточняли, объявила ли я голодовку. Сказала, что это вынужденная голодовка – не могу это есть.

Одной из наших обязанностей была чистка картошки, во время которой мы ворочали огромные мешки, потом выходили все грязные, пыльные.

А в один период стали завозить только гнилую картошку. Вскрываю мешок — и выкатывается такая гнилая, вонючая, вся в червях. И эти черви начинают расползаться во все стороны — зрелище не для слабонервных. Плюс смрад стоял такой зловонный, тошнотворный на всю колонию.

— А нельзя было эту картошку просто выбросить на основании того, что она гнилая?

— Нет, конечно. Ее все равно нужно было чистить, вырезать хоть что-то, хотя там реально было нечего. А потом из этого готовили для нас еду. Несмотря на голод, есть такую картошку было невозможно. Мы и на это жаловались.

— Расскажи о распорядке дня. Все работают посменно?

— Посменно, с двумя выходными в месяц. Но когда ты приходишь с фабрики, ты ведь не отдыхаешь, а загружен так, что иногда в туалет за день времени сходить нет. У тебя куча дежурств и инвентарных работ.

Допустим, если дежурный по умывальнику, то целый день до самого вечера должен его драить. Или дежурный по туалету, по коридору и т.д.

Плюс инвентарные работы — это когда ты должен мыть столовую, или мы копали какой-то ров, отмывали от цемента техническое здание, тягали рубероид.

Но самым страшным был снег. Мы его сгребали лопатами в сумки, и в этих сумках переносили. При этом телогрейка, обувь — все постоянно мокрое, просушить негде. Всю зиму все болели бронхитами, циститами и прочим. Но твое физическое состояние никого не волнует. 

Лед заставляли растапливать горячей водой, а потом образовавшиеся лужи нужно было сгребать лопатами в ведра и выносить. Это просто адский труд, после которого мы падали от бессилья.

И вот ты больной, голодный, изможденный работаешь 14 дней подряд, а потом наступает долгожданный выходной, но действительно отдохнуть у тебя возможности нет, потому что ты все равно с самого утра загружен дежурствами.

Я часто молилась Богу, чтобы просто выдержать и дожить до конца дня.

— Голодные, изможденные, больные женщины, которых в две смены заставляют заниматься тяжелым физическим трудом — ты описываешь просто концлагерь.

— Я рассказала про распорядок дня в женской колонии в XXI веке в стране, расположенной в центре Европы.

«Мария впервые за все время не улыбалась, и я поняла, что все очень плохо»

— Как в таких условиях можно находить возможность и, главное, желание, чтобы как-то ухаживать за собой, а ты рассказывала, что иногда подкрашивалась и даже волосы накручивала. Более того, находила силы, чтобы спорить с сотрудниками колонии, пыталась от них чего-то добиться, иногда даже подтрунивала.

— Я сейчас пишу свои дневники, и действительно вспоминаю, что были там и смешные эпизоды. В какие-то моменты даже ощущала радость. Да, и подкрашивалась иногда, и прическу делала.

А троллить людей в погонах — это вообще была моя любимая тема. И другим это очень поднимало настроение. Главное было сделать это так, чтобы формально к тебе не могли придраться и обвинить, например, в невежливости.

Помню, как на Володарку приехала какая-то комиссия, они зашли к нам в камеру и один почему-то прицепился ко мне, как к «главной экстремистке»: «Класковская, так что такое экстремизм?».

Я говорю, что согласно резолюции ПАСЕ 2003 года, «экстремизм представляет собой форму политической деятельности, отрицающую принципы парламентской демократии». Но я-то за парламентскую демократию двумя руками, за что меня внесли в список экстремистов?

Этот дядька аж поперхнулся, потому что из всего сказанного, очевидно, понял только союзы. Все засмеялись, а он расхотел дальше вести диалог.

В Брестском СИЗО тех, кто состоял на профучете, заставляли каждый час подходить к кормушке и «сдавать рапорт», то есть называть фамилию, имя, отчество, год рождения, свою статью, начало и конец срока, на каких профучетах состоишь. А у меня было аж две категории: и склонность к экстремизму, и склонность к захвату заложников. То есть текст получался немаленький.

Мы это расценивали как издевательство, жаловались во все инстанции, а потом решили «сдавать рапорт» по слогам: здрав-ствуй-те, граж-да-нин на-чаль-ник, я-та-ка-я-то и т.д. — долго и нудно, а еще от себя добавляли разное, там, незаконно осужденная или незаконно поставленная на профилактический учет.

И у них нервы сдавали слушать, а нас было трое «экстремисток» в камере. Они начинали ругаться, кричать, мол, неправомерно. Естественно, нас разъединили. Меня вообще сочли подстрекателем и завели к оперативнику. А водили меня везде в наручниках, застегнутых сзади, но в кабинете обычно их снимали.  

В тот раз меня принципиально оставили в наручниках, и оперативник говорит: «Я тебя перевожу в другую камеру, но это пока. В следующий раз будет карцер». Я отвечаю: «Отлично, можно сразу в карцер?».

Он опешил: «Как вы сдаете профучет? Вы сдаете по слогам». Парирую: «А вы сейчас давите на меня за то, что я выполняю законные требования администрации, в которых не указаны ни дикция, ни темп. Буду писать жалобу».

Он не выдержал: «Я это расцениваю как провокацию! Как только ты появилась в камере, все сразу начали писать жалобы». Говорю: «Так это наше право — отстаивать свои права. Это написано в постановление МВД о содержании лиц, содержащихся под стражей. Нас нельзя преследовать за жалобы. Поэтому, как только с меня снимут наручники, я опять буду их писать без остановки».

— А эти жалобы вообще куда-то доходят, на них кто-нибудь реагирует?

— Большая часть, конечно, не доходила. Хоть переписку с официальными органами не имеют права читать, но, понятно, что вскрывали, читали и многое уничтожали.

Но некоторые все-таки отправляли, возможно, чтобы создать видимость, якобы они исполняют законы. И тогда приезжал какой-нибудь УДИН (управление департамента исполнения наказаний) или прокуратура. Естественно, они никогда «нарушений не выявляли».

Однако все равно им наши жалобы не давали спокойно жить, потому что и угрожали, и открытым текстом говорили, мол, хотите сидеть спокойно, забудьте про жалобы.

Тех, кто жаловался, после подвергали новым репрессиям. Понимая, что меня невозможно запугать ни ПКТ, ни карцером, против меня возбудили новое уголовное дело якобы за какой-то комментарий в 2020 году.

— Все-таки нашли, как отомстить.

— Когда меня вывозили на этап в Брест, я как раз находилась в ШИЗО, поэтому очень обрадовалась, что меня оттуда достали. Вот такой сюр: я обрадовалась новому уголовному делу, потому что меня хоть на время вывезли из Гомельской колонии.

В Брестском СИЗО я немного выдохнула, именно там начала подкрашиваться, там была горячая вода и голову разрешали мыть сколько хочешь. Там, конечно, были другие моменты и тоже всякого хватало, но, если сравнивать с колонией, мне было легче.

Я даже внешне изменилась. Когда возвращалась после второго суда, меня снова сильно накрыло, опять были мысли, что замучают и больше не выйду.  

— Тебе много раз предлагали написать прошение о помиловании?

— Да, неоднократно. Меня за это и в ШИЗО садили. Был период, когда буквально каждый день угрожали: пиши, иначе хуже будет.

Бывало, пытались уговорить по-хорошему: «Оля, зачем тебе все это нужно, разве это место, где должна находиться женщина? Тебя семья ждет. Фигу в кармане скрутила, написала и вышла. Об этом никто не узнает». Так ведь сама буду знать, мне этого достаточно.

Но я ни в коем случае не осуждаю людей, которые пишут. Ведь силовики к разным уловкам прибегают, могут запустить «утку», что скоро какую-то группу выпустят, могут пообещать кому-то и даже сказать «звоните родным, обрадуйте».

Поэтому некоторые соглашались, но многих обманули. В сентябре 2022 года я снова отказалась и это был последний раз. После меня вызвали Марию Колесникову, она тоже отказалась. Потом одна женщина, пенсионерка, согласилась. И ее действительно буквально через неделю выпустили.

— Удавалось ли видеть Марию Колесникову?

— Да, я ее видела каждый день, потому что мы на фабрике работали в одну смену. В столовой видела много раз. У нее постоянное сопровождение, она никогда не остается одна, за ней везде по пятам ходят одни и те же люди. Ей запрещено общаться с политзаключенными, думаю, она и сама не хочет подставлять других людей.

Но когда она проходила мимо нашего локального участка, часто мне подмигивала. Всегда улыбается, всегда красная помада, всегда этот взгляд, походка, сильного человека, лидера. И хоть не было у политзаключенных вербальной коммуникации с ней, мы всегда чувствовали, что мы вместе. Она просто своим появлением дает людям поддержку.

Я видела ее и в тот день, когда ей стало плохо. Как раз стояла на улице, а ее вели из ШИЗО в санчасть. Она держалась за бок, шла с трудом и впервые за все время не улыбалась. Тогда я поняла, что все очень серьезно.

— Люди, которые служат режиму, все одинаковые?

— Были те, кто разрешал политзаключенным общаться, конвоиры на этапах могли помочь поднести сумки. Я во время этапов любила петь песни, часто «Погоню». Ни одного замечания не делали, могли только попросить чуть потише.

Встречала тех, кто открыто с ненавистью высказывался против власти. Некоторые сочувствовали, просили прощения, таких было несколько эпизодов.

Однажды парень застегивал наручники и тоже сказал: «Простите нас, извините, у нас нет другого выхода».

Некоторые говорили, что перешли бы на нашу сторону, потому что сами устали от этой власти, но они боятся за себя и близких, за то, что им не помогут выехать из страны.

Кто-то предупреждал нас о чем-то важном, передавал ценную информацию, многие хорошо реагировали на белорусский язык, называли меня «беларусачка».

Но были и такие идейные церберы режима, конечно. И их там много.

— В какую Беларусь ты готова вернуться и готова ли вообще?

— Я очень жду этого момента. Прекрасно понимаю, что когда произойдут демократические перемены, а они обязательно произойдут, не все будет просто.

Нам придется склеивать наше общество, потому что все эти «церберы режима», а также чиновники и другие сторонники власти никуда не денутся. Это тоже часть нашего общества. Понятно, что за преступления нужно будет ответить, но это должен определять суд.

Я против навешивания на всех одинаковых ярлыков и махания шашкой. Чем мы тогда будем отличаться от этого режима?

Все равно верю в благополучный исход, помня о том, что увидела в августе 2020 года. Не верю в то, что никто не вернется. Просто сейчас такой тяжелый период, репрессии усиливаются, все в постоянном состоянии стресса. Люди устали ждать какой-то развязки.

Но если появится этот свет в конце тоннеля, как тогда, поверьте, мысли и ощущения у людей изменятся.