Почему народную артистку Татьяну Коломийцеву за глаза прозвали Лютой

Она впервые приехала в разрушенный после Второй мировой войны Минск в 1944-м — и осталась здесь навсегда, влюбившись в город и государственный Большой театр оперы и балета. Единственная женщина-дирижер в БССР и одна из двух во всем Союзе, Татьяна Коломийцева в совершенстве овладела «неженской» профессией и, посвятив искусству всю себя, ушла из жизни всего через год после ухода из театра.

Вспоминаем 5 ярких моментов из ее биографии.

Не скажу за всю Одессу

На фортепиано Татьяна играла с шести лет, но музыку главным делом своей жизни не считала. И после школы местом учебы выбрала отделение графики в художественном техникуме. А дальше, как в мозаике, сложились несколько элементов.

Отца Коломийцевой назначили главным инженером реконструкции Одесского оперного театра, семья поехала с ним. Сидя на галерке, девушка пересмотрела все спектакли, бывшие в репертуаре, и как-то незаметно влюбилась — и в оперу, и в симфонический оркестр.

Вот так уроженка Санкт-Петербурга Татьяна Коломийцева поступила в Одесскую консерваторию. Говорят, когда профессор Александр Павленко узнал, что студентка стремится именно на дирижерский факультет, он гомерически хохотал. И все же — даже сто лет назад находились люди, идущие против гендерных стереотипов — согласился ее учить.

После выпуска в 1936-м Татьяна стала дирижером в Винницком оперном театре, где ее заметили и пригласили дирижером-ассистентом в государственный симфонический оркестр СССР. И она тут же подтвердила, что достойна — в 23 года заняла на всесоюзном конкурсе дирижеров второе место, уступив лишь гораздо более именитому коллеге.

В Минск Коломийцева приехала в 1944-м. Два года провела в отстраивающемся после войны театре оперы и балета, потом несколько лет работала в Белгосфилармонии, и вновь вернулась в Большой — еще на 40 лет.

Между прочим, в середине прошлого века женщин-дирижеров в Советском Союзе было всего двое: Татьяна Коломийцева и Вероника Дударова.

Лютая, но только снаружи

За дирижерским пультом Коломийцева потрясала публику: хрупкая, но вместе с тем темпераментная и стремительная, умеющая взмахом палочки передать не только накал и страсть, но и полутона и нюансы.

На представления она выходила в неизменном фраке, с абсолютно прямой спиной и властным взглядом, — за требовательность и строгость ее даже за глаза называли Лютой. Сама дирижер полагала, что дело во внешности: от прабабушки-гречанки ей достался «невыгодный, неприятный профиль» — резкие черты лица, к тому же низкий, чуть надтреснутый голос.

Во многом категоричность и резкость Коломийцевой коллеги объясняли все теми же гендерными клише: требовательность дирижеров-мужчин воспринималась как нечто, само собой разумеющееся, а от женщины поди угадай, чего ждать — авторитет приходилось завоевывать, профессионализм — доказывать.

И она доказывала: например, в 1977-м взялась ставить на минской сцене полузапретного в СССР композитора Рихарда Вагнера. Для оперы «Лоэнгрин» понадобился огромный мужской хор, привлекли хор радио и капеллу филармонии, и этим сборным творческим коллективом Коломийцева блестяще «рулила». Успех оперы был оглушительным.

Вне сцены многие считали ее высокомерной: вот, мол, уже и знакомых не замечает, не здоровается. Дело, впрочем, было в другом. Даже просто гуляя по минским улицам, дирижер механически «прокручивала» в голове какую-то музыку и представляла себе ее партитуру.

Те же, кто знал Коломийцеву ближе, уверяли: за внешней остроугольностью внутри эта женщина совершенно иная, глубокая, теплая, чуткая. Замечая рядом молодые таланты, она тут же брала их под крыло и подталкивала развиваться дальше, а как-то даже решилась попросить у Машерова решить квартирный вопрос — не для себя, для первой скрипки, которому в коммуналке было негде репетировать.

Она хорошо знала польский язык — и переводила для коллег польские детективы, которые очень любила: делала несколько копий на печатной машинке и приносила в театр. А чтобы настроиться на новую постановку и разбудить вдохновение — читала перед репетициями сказки.

«Одностаночница»

Всем в театре была известна аскетичность Коломийцевой, ее неприхотливость в быту. Даже зимой она ходила с непокрытой головой, перекусывала как попало, в доме не водилось никаких уютных финтифлюшек. Злые языки утверждали: мол, легко быть аскетом, не имея семьи. Легко ли ей это далось на самом деле, кто знает, но решение она принимала осознанно, когда выбирала профессию.

Много позже дирижер рассказывала в документальном фильме Виктора Шевелевича: «Я не знаю ни одного дирижера, который бы приходил домой и стирал пеленки, или мыл кастрюли и варил обед. Этого не бывает, поверьте мне. А вот женщине, если она, так сказать, позволит себе полной жизнью жить и завести семью, и детей, — то ей придется все это делать. А я, поскольку я по натуре одностаночница и делать два дела одновременно не умею, то я очень хорошо поняла, что я себе этого никак позволить не могу».

При этом, как утверждала дирижер, она «перманентно была влюблена», пусть даже платонически — без этого чувства просто не могла дирижировать романтические оперы и балеты.

Впрочем, особо близкая душа у нее все-таки была: у Коломийцевой жил огромный пес, друг, о котором она трепетно заботилась. Хормейстер Нина Ломанович вспоминала: как-то собака захворала, и любящая хозяйка вызвала ветеринара на дом, а «пациента» уложила на свою кровать, укрыв белоснежным одеялом. Когда собаку сбила машина, это стало для дирижера огромным ударом.

Случай с мороженым

В театре любят рассказывать про «особую диету» Коломийцевой, которая, кажется, питалась только кофе, сигаретами и мороженым, и связанный с лакомством курьез. Мороженое дирижер каждый день покупала в лотке через дорогу от своего дома, возле цирка, и постепенно стала для продавщицы «своей». Так что однажды, когда той срочно понадобилось сбегать к телефону-автомату позвонить, уважила просьбу буквально чуть-чуть постоять за прилавком.

И надо же такому случиться, чтобы именно в это время прогуливалась у цирка немецкая делегация, приехавшая в Минск на какое-то важное мероприятие. Татьяна Михайловна немецкий знала хорошо, цены в лотке — еще лучше, так что и мороженое продала, и парой слов с туристами перекинулась, наверняка изрядно их удивив.

А вечером в Большом театре как раз давали «Лоэнгрина» — появление Коломийцевой за дирижерским пультом публика встретила аплодисментами, включается свет, дирижер поворачивается к залу… и видит в первом ряду ту самую делегацию.

Лица немцев, как утверждают очевидцы, выражали непереводимую гамму чувств.

Леди несовершенство

Русская по национальности, Коломийцева не только вывела беларусский Большой театр оперы и балета на новый уровень. Многие спектакли, которые сегодня входят в золотую коллекцию, впервые были поставлены именно при ее участии.

Особенно трепетно она относилась к произведениям беларусских композиторов: «Пламенные сердца» и «Князь-озеро» Золотарева, «Избранница» и «Тиль Уленшпигель» Глебова, «Алеся» Тикоцкого, «Подставная невеста» Вагнера — даже самые сложные произведения она «вела» легко и словно бы играючи, подмечая все, что происходит на сцене. А если музыкальную основу приходилось редактировать и переставлять фрагменты, делала это настолько филигранно, что новый вариант, отмечали критики, получался ничуть не хуже, а то и лучше авторского.

Последней ее постановкой в Большом стали фантастические «Сказки Гофмана». Уйдя из театра — сказывался и возраст, и состояние здоровье — Коломийцева очень быстро угасла. Она умерла в марте 1994-го, не дожив несколько месяцев до своего 80-летия. А квартиру — в центре Минска, напротив цирка — завещала медсестре, которая ухаживала за ней в последний год.

Уходя с каждой премьеры, которую я сделала, думаю: как все-таки я плохо это сделала, как несовершенно, как не сумела сделать лучше. Удовлетворения музыканты, кроме, может быть, самых больших, никогда не имеют. Одно я знаю точно: я честно живу.

Татьяна Коломийцева